Мифы и божества Японии, представленные в данной статье, не все можно назвать синтоистскими. Сюда также вошли и многие буддийские бодхисаттвы, один бог индуистского происхождения, один древнеяпонский сановник — ученый, каллиграф и поэт, писавший стихи по-китайски, а после смерти, по верованиям, обретший особые способности влиять на жизнь людей, обожествленный китайский дзэнский монах и даосское астральное божество, и многие другие. В Новое время в число синтоистских божеств были включены и так называемые «этнографические божества», отражающие народные верования, — вроде бога-предка, в определенный сезон превращающегося в божество поля, или хозяина горы, или «бога-гостя». Кроме того, среди богов, вошедших в Энциклопедию, есть персонажи, почитающиеся в синтоистских святилищах, но не отраженные в каких-либо мифологических повествованиях. Например, культ собирательного божества Инари вообще не упоминается в древних летописях «Кодзики» и «Нихон сёки», однако культ Инари более чем популярен в Японии, а святилища, посвященные этому божеству, зафиксированы в весьма древних документах.

Объединение «чисто синтоистских» божеств с разнородными божествами другого происхождения вполне соответствует неоднократно происходившим в японской истории объединениям и сращениям божеств разных пантеонов. Кроме того, такое объединение выражает общую тенденцию, восходящую к японским этнографическим исследованиям начала XX в., — включать в понятие синто народные верования, предания и обряды разных местностей Японии нового времени. Такое включение, без сомнения, укрепило популярные представления о давнем и общенародном происхождении синто. Однако вышеприведенный перечень божеств говорит нам о том, что синто нельзя приравнивать к некоему «стихийному» и «исконному» набору неких первоначальных «языческих» верований (хотя элементы такого воображаемого набора, разумеется, составили часть древнего религиозного сознания). В последние десятилетия представления о синто подвергаются в научной литературе критике и частичному пересмотру, во всяком случае, происходит концептуальное и терминологическое переосмысление истории синто.

Дело в том, что зафиксированные в древности мифические имена и сюжеты, с одной стороны, и божества-объекты культов японского народа, с другой, — два не совпадающих между собой «множества». Мифы, которые представлены в данной статье, в их самых ранних образцах были записаны в VIII в. Тогда в раннем японском государстве уже закрепились пришедшие с материка верования — даосская практика инь-ян, конфуцианские социополитические концепции, глубоко укоренился буддизм в его китайском изводе. Все эти разновидности, а также многие другие культы и верования, развившиеся потом, так или иначе тоже заняли свое место в пестрой и подвижной картине японского религиозного сознания.

Отношения между синтоизмом и буддизмом в Японии получали в научной литературе разные наименования — синкретизм, соперничество, симбиоз, синтез, гармоническое единство, религиозная эклектика, двоеверие и тому подобное. Более того, как теперь, полемически заостряя, пишут некоторые авторы, политика правительства Мэйдзи по разделению буддизма и синтоизма (симбуцу бунри) была в некотором смысле политикой учреждения, впервые в Японии, двух разных религий вместо единого комплекса верований, — что еще больше запутало дело. Тем более что до сих пор не вполне понятны обстоятельства складывания этого единого комплекса на заре японской истории: действительно ли существовало нечто, вступившее во взаимодействие с пришедшим с материка буддизмом, или это «нечто» начало развиваться и оформляться лишь под действием и в сфере буддийских и даосских влияний; неясна также картина индивидуального религиозного сознания и характер переживания отдельным индивидуумом разнородности или же целостности своих верований применительно к разным эпохам японской истории.

Во времена гонений на буддизм и национал-патриотической пропаганды 30— 40-х гг. XX в. мифы, изложенные в летописно-мифологических сводах VIII в., были возведены в непререкаемую истину — в частности, те, что возводят происхождение императорского рода к небесным богам. Академическое изучение памятников японской древности и верований в ками оказалось тогда чрезвычайно затруднено и даже опасно. А после войны изучение, так сказать, синтоистской стороны японских верований проводилось в основном с опорой на базовые понятия, выработанные западными культурно-антропологическими исследованиями. При всей плодотворности и, прямо скажем, неизбежности нового методологического выбора неизбежны оказались и некоторые смещения1. «Европоцентризм» аналитика, в сущности, во многом предрешает его эвристические ходы еще на уровне терминологической сетки — случай, когда, по выражению Набокова, «на истину ложится тень инструмента». К этому стоит прибавить еще и то обстоятельство, что и сами исследования и поиски типологических параллелей до сих пор велись, как правило, мифоведчееким или чисто этнографическим инструментарием, концептуальная же сторона верований в японских богов ками при этом в западной науке почти не рассматривалась.

Здесь же стоит, вероятно, сказать, что в настоящее время в самой Японии термин «синто» употребляется не так, как это принято у нас; там он имеет хождение преимущественно в кругах, связанных с профессиональной сферой синтоизма — в среде священнослужителей и теоретиков-богословов синто. В «обычных» же академических исследованиях по истории, мифологии, литературе древности этот термин встречается редко, поскольку предполагается, что синто как система идей, противопоставленная другим религиозным системам, начинает формироваться только в средневековье и далее неоднократно меняет границы и характер — например, под влиянием конфуцианства, затем, в XVIII в. — в работах ученых школы национальной науки (кокугаку), и т. д.

Кроме того, само понятие «синто», «путь богов», камино мити, заимствованное как термин из Китая как антитеза буддизму, возникло, видимо, только в средневековой Японии, в ранний же период понятие богов, ками, не связывалось с концепцией «пути» (яп. мити, до, кит. дао). Говоря о ранней японской истории с ее преданиями об «эре богов», японские гуманитарии обычно употребляют понятие «боги Неба-Земли» — именно так называлась придворная канцелярия Дзингикан — так сказать, Палата Благочиния, ведающая «дзинги» — «богами Неба и Земли» (камицу ками и куницу ками). Дзинги — иероглифический бином, встречающийся в самых ранних памятниках японской письменности и восходящий еще к китайскому «Лунь юй». Этот бином, с точки зрения многих историков, может послужить более адекватным обозначением того же синтоизма.

В обиходе вместо понятия «синтоизм» японцы нередко используют слова о-ками-сама (синтоистское божество), дзиндзя, о-мия (синтоистское святилище) и т.п. В настоящее время и в самом деле часто бывает нелегко отделить народные верования от синтоистских представлений, хотя большинство исследователей все же выделяет в японской культуре «народные верования» как отдельный слой, который, как они считают, невозможно интерпретировать как «малую традицию», то есть упрощенное воспроизведение «большой традиции» буддизма, даосизма или синтоизма. Таким образом, многие современные ученые мыслят народные верования отдельно и автономно от синтоизма (пожалуй, такая трактовка народных верований вообще характерна для нынешнего состояния этнографии — ср., например, с теорией «религиозных практик» А.А.Панченко, согласно которой «народная религия» в России представляет собой особую форму религиозной жизни, обладающую внутренней логикой и выполняющую важные функции в повседневном существовании отдельного человека и его социальной группы, не совпадая при этом ни с христианством, ни с язычеством). Однако это еще более усложняет задачу установления хотя бы примерных мировоззренческих рамок синтоистского набора верований Таким образом, понятие «синтоизм» в последнее время подвергается настолько различным и противоречивым истолкованиям, что многие ученые и в самой Японии, и на Западе стараются по возможности не употреблять этот термин, говоря вместо этого или о конкретных видах синтоизма — «храмовый синтоизм», «синтоизм школы Ёсида» (Ёсида синто), «государственный синтоизм» (кокка синто) и т.п., — или, если речь идет о древности, используя такие понятия, как «древние мифы и божества», «ранние верования», «проторелигиозные формы» и т.п., как бы отделяя при этом эти ранние формы от самого понятия «синтоизм».

Но, пожалуй, и апологеты, и критики понятия «синто» сойдутся на том, что занимаемая синтоизмом область не имеет четких очертаний, и более того, ее, так сказать, «рельеф» не везде и не всегда имеет определенную видимую форму. По-видимому, было бы в самом деле некорректно рассматривать японские мифы и верования в божеств ками как некоторый систематизированный набор правил о мире или как рекомендованную обществу мировоззренческую позицию. И в то же время очевидно, что в Японии сложилась определенная индивидуальная конфигурация разнородных верований, благодаря чему можно говорить о ряде черт, характерных и существенных для японского типа мировоззрения и мироощущения.

Эти черты, возможно, продолжают сказываться и на характере верований, и на художественном вкусе, и на модусе мышления.

Боги Японии

Большинство персонажей данной статьи представляют основной корпус древнеяпонских мифов, получивших письменную фиксацию в первых летописно-мифологических сводах «Кодзики» и «Нихон сёки» и впоследствии ставших главными составляющими синтоистского космоса. Разумеется, герои этих мифов не исчерпывают весь мыслимый список японских божеств, которых, как говорится в ранних письменных памятниках, насчитывается общим числом «яоёродзу», то есть «восемь сотен по десять тысяч», другими словами — неопределенное множество. (В уложении X в. «Энгисики» называется цифра в 3 132 бога, но если посчитать все теонимы в текстах раннего периода, то, вероятно, получится еще больше). Поскольку, как всякая религия, синтоизм апеллировал к прошлому, к «первоначалу» и «времени сновидений», более других в статье представлены именно «классические» божества, чьи имена зафиксированы в первых сводах мифов. Многие из этих божеств были впоследствии слиты с персонажами буддийской мифологии в рамках доктрины хондзи суйдзяку, провозгласившей божеств ками временными воплощениями будд (гонгэн).

Каким образом происходило становление верований в ками, мы можем судить лишь реконструктивно, на основании археологических данных, первых письменных документов, а также соотносясь с типологически сходным материалом. Известно, что к началу первого миллениума н.э. относится не первый, но весьма активный этап заселения территории островов пришельцами. Процесс заселения и интеграции групп протекал тогда настолько энергично, что уже тогда, в японской древности, сложилась некая «алгебраическая сумма» верований и культов разных племен, хотя отдельные составляющие еще довольно долго можно проследить по сохранившимся текстам.

При этом, когда в первые века новой эры этнически и лингвистически разнообразные племена прибыли на Японские острова из разных ареалов Восточной Азии и Океании, принося свой хозяйственный уклад и свой тип ритуальной практики, там уже жило разнородное население, занимавшееся, в свою очередь, своими видами культурной деятельности. На одной территории оказались вместе номады и земледельцы, рыбаки-мореходы, охотники, собиратели.

Японскую древность принято делить на две части — период Дзёмон и период Яёй (III в. до н. э. — III в.н.э.). Время до этого, так называемый «докерамический период», вряд ли может иметь отношение к нашей теме, тем более что данных от него осталось не так уж много. Неолитический период Дзёмон (начавшийся примерно 12 ООО лет назад) и сохранившаяся от него керамика позволяют сделать некоторые предположения. Обитатели Японских островов периода Дзёмон жили, вероятно, охотой и собирательством, в конце периода, возможно, занимались культивацией полезных растений (клубни таро и пр.). До сих пор в научном мире имеет определенное влияние теория Оригути Синобу (1887—1953), этнографа и поэта, который связал пришедшую в Японию в эпоху Дзёмон технику возделывания таро с верованиями в марэбитогами — «бога-чужака», приходящего из-за моря и приносящего благоденствие и богатые урожаи, а также связанного с ритуалами инициации. Ока Масао указывал на сходство этих верований с обрядами, принятыми по всей Океании, в частности, в Меланезии и Новой Гвинее.

Похоронные обряды Дзёмон включали помещение тела умершего в кувшин в позе плода в утробе; принятое тогда татуирование и удаление зубов — по-видимому, в ходе инициационных ритуалов — напоминают, считают этнографы, об обычаях Юго-Восточной Азии.

Сама керамика Дзёмон делится на несколько периодов и обнаруживает сходство с самыми разными соседями Японии, что также свидетельствует о разных потоках заселения Островов. Среди этой керамики множество объектов остаются еще неразгаданными. Наиболее описаны глиняные фигурки догу, чаще всего представляющие женщин с увеличенной грудью и животом — по-видимому, женские божества рождения и жизненной силы. Среди этих фигурок много также изображений животных. Фольклорист Хотта Ёсио считал, что следы этих культов могут быть обнаружены в ритуалах охотников и лесорубов северо-восточной Японии, где прослеживается культ матери-прародительницы в виде божества горы. Кроме этих догу до нашего времени дошли еще каменные шесты фаллической формы и керамические сосуды с узорами разного типа, среди которых опознается, например, изображения змеи и морских волн, и многое другое.

Существует несколько гипотез относительно родства современных японцев с людьми периода Дзёмон. Согласно одной из них, из людей Дзёмон образовались две этнические группы — современные японцы и современные айну. Согласно другой, айну и люди Дзёмон, ставшие потом современными японцами, принадлежат к разным потокам, возможно, относящимся к докерамическому периоду, при этом существуют разные точки зрения относительно того, айну или люди Дзёмон-прародители японцев оказались на Островах раньше.

Разногласия есть и относительно того, на каком языке разговаривали люди Дзёмон, а также связаны ли генетически протояпонский и протоайну (большинство ученых в настоящее время считает их независимыми друг от друга). Благодаря блестящим работам С.А. Старостина и зарубежных лингвистов, можно считать доказанной связь японского с языками алтайской группы (корейским, тунгусским и т.д.), более или менее признано также, что в японском сохранились следы австронезийского языкового субстрата, откуда следует гипотеза о том, что язык (или, скорее, языки) населения Островов периода Дзёмон были австронезийского происхождения и были принесены племенами, пришедшими с юга. Ряд возможных сближений (например, сходство узоров на керамике с ново-гвинейскими или сходство операций с зубами инициируемых с юго-восточноазиатскими культурыми) также указывает на источник культурных идей. Однако все это также, разумеется, носит гипотетический характер, и вполне возможно допустить, что влияния шли с самых разных сторон.

По-видимому, в первые века новой эры на Японских островах уже существовал культ камней и гор, почитание предков, искусство татуировки, развилось пришедшее с материка искусство эпохи бронзы, от которой сохранились художественно сложные формы бронзовых колоколов. Кроме того, к началу первого тысячелетия новой эры на северном Кюсю появляется культура курганных захоронений (кофун), которая быстро распространяется по территории страны и сопровождается огромным числом так называемых ханива — особого вида погребальной пластики, состоящей из керамических изображений людей, ритуальных предметов, коней и разных существ.

По сравнению с периодом Дзёмон, гораздо больше данных имеется в нашем распоряжении относительно периода Яёй, начавшегося примерно за 300 лет до н.э. Хотя некоторые традиции керамики, а также охоты, похоронных обрядов и т.д. остаются в этот период от предыдущего, все же можно сказать, что начало этого периода резко обозначило границу нового культурного периода. Революционным изменением в хозяйственной деятельности стало начало культивации поливного рисосеяния — технология, пришедшая из Юго-Восточной Азии и утвердившаяся прежде всего на севере Кюсю, а оттуда распространившаяся в южную и западную Японию. Придя на Острова, культура рисосеяния становится основой всей японской культуры и определяет многое в социальной организации, структуре и содержании культовой деятельности. На востоке же и северо-востоке, в краях с более холодным климатом, менее приспособленным для выращивания тропического растения, по-видимому, еще довольно долго сохранялась культура Дзёмон. Интересно, что до Хоккайдо культура Яёй так и не добралась. Вторым важнейшим фактором духовно-практической деятельности этого периода стало развитие металлургии.

Видимо, как в доисторический период, так и позже, территория Японии резко делилась культурной границей, проходящей с севера на юг по Хонсю и обозначенной различием диалектов, групп крови, дерматоглифики, социальных структур и т.д. Вообще говоря, несмотря на кажущуюся точность данных естественных наук, вопрос об этапах освоения островов и этнической структуре переселенцев остается неясным. Так, одно время предполагалось, что разные результаты химического анализа останков людей Дзёмон и Яёй свидетельствуют о разных этносах. Потом это явление оказалось возможным объяснить изменением диеты. Существует также гипотеза, что наибольшее сходство по формуле крови обнаруживается не между японцами и корейцами, а между японцами Кюсю и обитателями китайской провинции Хунань, юга бассейна Янцзы, но и это, и другие предположения окончательно не доказаны.

Китайские хроники

Отдельный тип источников о мифах и обрядах составляют китайские хроники, рассказывающие о «стране Ва», ее обычаях и культуре — и это самые ранние письменные свидетельства о японских культах и мифических представлениях. Первая из этих хроник написана около 297 г. и охватывает период с 25 по 220 гг. н.э., вторая — около 445 г. и содержит данные о периоде с 221 по 265 г., несколько последующих ранних хроник также дают некоторую информацию о состоянии древнего населения Японии.

В первой хронике «Вэй чжи» рассказывается о народе Ва, живущем посреди океана на гористых островах, об устройстве, обрядах и обычаях этого общества, состоящего из «ста родов», в том числе о ритуальной практике. «Они мажут тела розовым и алым… если кто-нибудь у них умирает, они готовят одну могилу, без внешней, и насыпают над ней холм. Траур длится более десяти дней, и в это время они не едят мясо. Главные исполнители траурного обряда плачут и причитают, а друзья поют, танцуют и пьют хмельное. После окончания похорон все члены семьи входят в воду для очищения». Этот народ, говорится далее, обменивается посольствами с Китаем, и когда посланные отправляются в путь, назначается человек, который до их возвращения не моется и не причесывается, воздерживается от мяса и не ложится с женщиной, считается при этом, что он в трауре. Если посольство возвращается благополучно и увенчивается успехом, его награждают рабами и ценностями, если же с посланными приключается болезнь или какая-нибудь неудача, его убивают, поскольку предполагается, что он плохо соблюдал все табу. Рассказывается также о гадательной практике — толкованиях трещин, образующихся на костях при раскаливании их на огне, при этом упоминается о неких специальных словесных формулах: «с начала они объявляют о цели гадания, прибегая к тому же способу речи, что и при гадании на панцире черепахи…».

Прежде, по утверждению хрониста, страной правил вождь-мужчина, однако это было время беспрерывных распрей. Поэтому жители решили сделать своей правительницей женщину по имени Пимико (Химико), которая занималась ворожбой, которой прислуживала тысяча женщин и один мужчина, который только и был к ней допускаем непосредственно. Когда же она скончалась, сотня прислужников последовала за ней в могилу. Это предание по-разному толкуется исследователями: например, К. Блэкер полагает, что и Пимико, и фигурирующая в мифологических сводах императрица Дзингу представляют собой фигуры шаманок северо и восточноазиатского типа; согласно гипотезе Сигэмацу Акихиса, Пимико была чем-то вроде даосского мага «Секты пяти доу риса», одной из главных даосских школ, поскольку автор «Вэй чжи» употребляет слово кидо («ворожба») только применительно к Пимико и Чжан Лю, главе этого направления. В хронике «Истории Поздней династии Хань» называется и имя древнеяпонского государства — Яматай или Ямадай. Дискуссия среди японских историков относительно местоположения этого государства — остров Хонсю или север Кюсю — окончательно не завершена до сих пор.

От периода Яёй помимо керамики до нас дошли еще бронзовые мечи и бронзовые колокола дотаку — и то, и другое, по-видимому, имело не столько прикладной, сколько чисто ритуальный характер и силу прежде всего символическую. Назначение этих колоколов остается непонятным — чаще всего их обнаруживают в земле недалеко от сельскохозяйственных угодий. Узоры на них передают образы воды, рыб, лодок, в связи с чем некоторые ученые считают, что их использовали в ритуалах испрашивания дождя. Возможно, что колокола были связаны также с обрядами в среде рыболовов и охотников. По-видимому, население этого периода было организовано в иерархизованные сельскохозяйственные общины, кое-где имевшие вид небольших королевств. Религиозная практика, по предположениям исследователей, приняла к тому времени шаманистический характер, и на прежнюю, горизонтальную космологию эпохи Дзёмон, когда боги и духи приходили из-за моря, из-за горизонта, наложилась вертикальная ось шаманского мира.

Поскольку в центре хозяйственной деятельности оказалось рисосеяние, религиозная деятельность также была организована вокруг обрядов урожая. Судя по данным мифологических сводов, которые были составлены позже, но, как предполагается, содержат рефлексы и раннего периода, эти обряды сходствуют с сельскохозяйственными праздниками, принятыми в Юго-Восточной Азии и ареале Индонезии. Вероятно, в конце периода Яёй было возведено и святилище Исэ-дзингу, как ритуальная постройка, воспроизводящая по форме амбар для хранения риса — постройки такого рода изображены также на некоторых колоколах этого периода. Видимо, тогда же оформились и культы богов риса и вообще богов еды. Надо думать, что именно в этот период, в связи с переориентацией на поливное рисосеяние, приношения богам впервые принимают вид еды. Помещенный среди мифов «Нихон сёки» сюжет об убийстве богини Оогэцухимэ и появлении из частей ее тела разных злаков (так называемая мифологема Хайнувеле), свидетельствуют, по мнению японских антропологов, об особой важности мифа о происхождения земледелия, поскольку сюжет этот отнесен к эпохе первоначала, то есть эре первобогов. Одновременно некоторые указывают на сходство этого сюжета, вообще широко распространенного в разных мифологиях мира, с южно-китайскими легендами, связанными с подсечно-огневым возделыванием проса.

Как уже говорилось, довольно рано, еще на первом этапе складывания древнеяпонского государства на имеющуюся пеструю картину ранней религиозной деятельности наложился буддизм, пришедший из Китая. Этот буддизм, заимствованный выборочно, ранее у себя на родине уже прошедший креолизацию с индуистской мифологией, а затем соединившийся с китайскими культами и древними натурфилософскими учениями, уже в этом, креолизованном виде немедленно начал тесное взаимодействие еще и с местными культами и обрядовыми практиками на японской территории. (Во времена позднего средневековья можно говорить и о скрытом влиянии христианских идей). Повторим, что немалое влияние со времен далекой древности на население Островов оказывало даосское вероучение и магическая практика инъ-ян на протяжении всей истории присутствовало конфуцианство в его разных проявлениях, также нередко игравшее мифообразующую роль. Таким образом, очевидно, что японская мифология многосоставна по определению; ее пантеон, многие мифические сюжеты, персонажи и мотивы могут одновременно представлять несколько культов и даже несколько религий, к тому же все они естественным образом взаимодействуют друг с другом и видоизменяются с течением времени и сами по себе, и под действием направленных мер. Поэтому процедура вычленения «чисто синтоистских» мифов сама по себе была бы заведомо искусственной, тем более, что и само оформление синтоизма как автономного религиозного течения началось много позже записи первых мифических сюжетов.

Такая смешанная религиозная ситуация отнюдь не является чем-то редким и исключительным — например, мы вправе сказать, что «скотий бог» Белее является одним из важнейших божеств именно русского язычества, несмотря на его общеславянское происхождение, восходящее к праиндоевропейскому мифу. И вместе с этим мы знаем, что в ходе адаптации христианства в России происходит сближение и функциональное отождествление Белеса с Николаем Мирликийским в русских народных верованиях (сошлемся здесь на глубокие исследования Б.А.Успенского6 по этому вопросу). Примерно так же происходили многие процессы и в Японии, но здесь, в отличие от России, довольно рано возникла традиция придавать местным божествам и их культам отдельный статус (хотя впоследствии на протяжении длительного времени большинство этих божеств рассматривались как аватары будд и бодхисатв — уже упоминавшаяся концепция хондзи суйдзяку).

Истории о богах

Истории о богах, даже подробно, с вариантами записанные в сводах, как известно, все равно нуждаются в реконструкции, если мы хотим делать предположения об их ранней структуре: ведь при первой письменной фиксации мифов сам процесс их записывания оказывается процессом перевода из одной системы кодов в другую, — из устной традиции в письменную, при этом утрачиваются музыкальный характер, коллективность исполнения текстов, принципиальный для фольклора отказ от понятия автора вариативность и, наконец, перформативность — то есть текстовое единство слова, пластики и жеста. Происходит множество разнообразных и коренных изменений, например, переадресовка текстов, — теперь они уже направлены не только (или не столько) к богам или младшим членам племени, как это было раньше; кроме того, появляется понятие достоверности излагаемых фактов и конкретной ответственности за эту достоверность, понятие исторической лжи и исторической правды, формируется определенный (для позднейших исследователей часто трудно определимый) идеологический вектор, в соответствии с которым организуется составляемый по высочайшему повелению мифологический свод. Наконец, происходит письменная циклизация отдельных и разрозненных мифов, процесс которой влечет коренные изменения на всех уровнях мифологического нарратива, сам процесс записи становится процессом мифотворчества.

Не будем забывать также, что в японской культуре, как бывало и во многих других, запись мифов происходила средствами иностранного, т.е. китайского, языка, который заимствовался не сам по себе, чего, в общем, не бывает, а вместе с текстами и устными преданиями, привезенными носителями культуры-донатора.

Мифы начальных свитков «Кодзики» и «Нихон сёки», излагающие события «эры богов», то есть мифологическую историю Японии, принято делить на три основные группы или линии — 1) цикл сюжетов о богах Равнины Высокого Неба) цикл мифов о схождении на землю Нинигино микото, внука Небесных богов, основавшего династию японских владык, и 3) круг мифов Идзумо.

В настоящей статье представлены многие божества, собранные в первом из циклов — в цикле Равнины Высокого Неба. Хотя в сводах они соединены в одном сюжете или сюжетном цикле, до записи они могли принадлежать разным группам населения и оказаться связанными в единый сюжет только в процессе записи — из политических соображений, как следствие так называемой циклизации мифов.

Эра богов

В самом начале «эры богов» повествуется о «неявленных божествах», «чье тело было сокрыто». Характерно, что эти божества не рождаются, а «становятся», появляясь в повествовании в самом начале разделения Неба и Земли и преодоления хаоса. Наиболее подробно, со многими вариантами процесс возникновения мира описан в «Нихон сёки»: «в древности, когда страна была молода и Земля была молода, носилось по воде и плавало нечто вроде плавающего жира. В это время в центре страны родилось нечто. Формой подобно ростку, выходящему из почки тростника. Из него стало-родилось божество. Имя его — Умаси-асикаби-хикодзи-но микото». Другие варианты: «Когда Небо-Земля были перемешаны, изначально было божество-человек, имя его было Умаси-асикаби-хикодзи-но микото»; «Когда Небо-Земля еще не родились, они были подобны облаку, плавающему по морю и не обретшему места, к чему прикрепиться корнями. Внутри его родилось нечто, подобно тому, как впервые выходит из жижи тростниковая почка. И вот, оно превратилось в человека»; «И еще было нечто. Было оно похоже на плавающий жир и родилось-становилось в центре Неба. Ставшее из него божество именуется Кунино токотати-но микото».

Все эти божества, видимо, представляют собой результат влияния китайской космогонии, они имеют лишь значимые имена — прямо по формуле Ю.М.Лотмана-Б.А.Успенского: «Общее значение собственного имени в его предельной абстракции сводится к мифу». Затем в мифологии первого цикла «появляются-становятся» божества-демиурги, мужчина и жензина Идзанаги и Идзанами, которые рождают Японские острова, небесные светила, горы и реки, и все остальное. Они же порождают Аматэрасу, которой поручают светить на небе, и Цукиёми — божество луны. Кроме того, они рождают божество ветра — неистового Сусаноо (который впоследствии настолько меняет свой характер на протяжении повествования, что его включенность в этот цикл мифов из другой линии оказывается совершенно очевидной).

Анализ мифологических сюжетов, представленных в сводах, позволяет различить три культурно-мифологических зоны (не вполне совпадающие с группами сюжетов) — на центральном Хонсю, в Идзумо и в юго-восточной части Кюсю. В работе известного японского этнографа Мацумото Нобухиро главные отличия между этими тремя циклами усматриваются в том, что для Ямато приоритетным был культ божества Солнца, на Кюсю преобладающими были племена, чья деятельность и круг верований по преимуществу были связаны с морем, а для Идзумо, по мнению этого историка, характерен культ водных божеств и божеств грома.

С другой стороны, известные японские этнографы Ока Масао и Ообаяси Таре полагают, что точнее будет делить японские мифы даже не на три, а на четыре цикла. Первый, повествующий о разделении Неба-Земли, имеет, по их мнению, параллели в мифах Центрального и Южного Китая, Южной и Восточной Азии, Полинезии. Второй, связанный с событиями на Равнине Высокого Неба, обители богов, — обнаруживает сходство с культами Неба (Тэнгри) в корейских и монгольских верованиях. Третий, повествующий о местности Химука (совр. Хюга) на Кюсю, куда спустился с Неба легендарный первопредок земных императоров, в том или ином виде смыкается, по мнению этих исследователей, с верованиями Индонезии и Юго-Восточной Азии. По поводу этого, третьего цикла разного рода соображений высказывается немало — в частности, в настоящее время многие авторы отстаивают корейскую версию происхождения сюжета о схождении на землю императора-предка Нинигино микото. Четвертый, цикл мифов области Идзумо, имеет параллели в мифах Центрального и Южного Китая и Юго-Восточной Азии.

По мнению Д.Китагава и некоторых других, первопредки Идзанаги и Идзанами по происхождению были связаны с югом Тихого океана, богиня солнца Аматэрасу была наделена функциями Таками мусубино ками, главного божества племен алтайского типа, а также свойствами солярного божества австро-азиатского происхождения, ведающего едой, и т.п. Как считал японский мифолог Мацумото Нобухиро, сюжет о браке демиургов Идзанаги-Идзанами сходствует с фольклорными мотивами Юго-Восточной Азии; рождение ими островов, смерть Идзанами и ее уход в страну мертвых — с полинезийскими сюжетами. Ссора Аматэрасу с Сусаноо и ее сокрытие в пещере историк сближает со сказками южно-китайского племени мяо.

Разнообразных точек зрения можно было бы привести немало. Трудно судить также, пришли ли на Острова сами носители этих сюжетов, или оказались занесены только сами сюжеты, откуда они явились, и когда это произошло. Важно также, какие метаморфозы могли происходить с этими сюжетами на японской почве.

Старейший исследователь японской мифологии Мисина Сёэйразличал в своих трудах три разные стадии изменений в состоянии мифологических воззрений древних японцев. Первая — период Яёй, как полагает исследователь, это эпоха совершения обрядов, лишенных государственно-политического аспекта и сопровождаемых магическими действиями. Вторая относится к 250—500 гг. н.э. периода Кофун (курганный период) и характеризуется мифами, связанными с ритуалами урожая и земного плодородия. В это время власть двора Ямато распространяется на все более обширные территории, и мифы начинают отражать подчинение местных вождей центральному. На третьей стадии, по Мисина, в мифах начинают преобладать политические тона, и в это время, то есть в VI—VII веках, происходит письменная регистрация мифов.

Разумеется, помимо теории Мисина есть и другие, в частности, гипотеза Мацумаэ Такэси, который восстанавливает историю синто как переход от анимистических форм природных культов к их антропоморфизации, учреждению специальных мест поклонения и отбору группы анимистических духов в качестве родовых божеств местных кланов. Затем, в VII—VIII веках, считает он, под влиянием заимствованных религиозных концепций происходит оформление части этих верований и ритуалов — как часть государственного строительства. Таким образом, практически с самого начала, по мнению Мацумаэ, возникают два разных, но постоянно взаимодействующих течения — локальный прихрамовый синтоизм и государственный синтоизм, связанный с культом центрального вождя раннего государства (то есть верховного правителя, получившего титул тэнно — императора).

Оба свода мифов, легенд и исторических преданий, то есть «Кодзики» и «Нихон сёки», многие века служили источником мифологических сюжетов, а в период Мэйдзи стали основанием для разделения храмов на буддийские и синтоистские. Однако все эти мифы на протяжении истории не были в Японии сакральным центром, подобно Библии в средиземноморских культурах. Не приобрели они также и безусловного морального авторитета, как писания Конфуция или Лао-цзы в Китае, поскольку этика как таковая не разрабатывалась отдельно от главенствующей буддийской. Но, разумеется, отдельные мифологические сюжеты «Кодзики» и «Нихон сёки» были задействованы в культуре активно и в полной мере — как, в частности, сюжет о схождении внука богов с неба на землю для управления Японией — сюжет о происхождении императорской семьи, или культ богини солнца Аматэрасу, предстающей в сводах в виде прародительницы императора-первопредка и т. п.

Разумеется, этот генеалогический миф о происхождении правящего рода всегда располагался в некотором слое культуры в качестве важнейшего, однако утверждение императора в качестве живого бога наиболее значимым, как представляется, было в самые ранние и в новейший периоды японской истории, в условиях же долгого господства сёгуната рассуждения японских книжников на эту тему носили более или менее схоластический характер. За императором были сохранены его функции в религиозной и эстетической сфере, а также от него требовалась ратификация существующего положения в управлении страной, от какового занятия сам «потомок Неба» был практически отстранен.

Мифы Японии

При всей разноречивости и разнонаправленности теорий, трактующих мифы «Кодзики» и «Нихон сёки», в большинстве случаев эти теории, как правило, исходят из постулата о существовании некоей, пусть нестройной, но целостной совокупности мифов, отраженных в «Кодзики» и «Нихон сёки»; и разные версии, представленные в этих двух сводах, исследователи рассматривают именно как версии одного и того же мифологического сюжета, расходящиеся по причине закономерной вариативности фольклорных текстов, восходящих, тем не менее, к единому мифологическому образу. Эта интерпретация продолжает линию, начатую еще японским историком Цуда Сокити.

Сейчас, однако, появляются и другие точки зрения на этот предмет. В частности, Кооноси Такамицу, представитель новейшего течения среди исследователей сводов, утверждает, что в этих двух сводах мы имеем дело с двумя разными идейно-мифологическими системами. С его точки зрения, общепринятое выражение «мифы "Кодзики" и "Нихон сёки"» — абсурд, не имеющий под собой никаких оснований. Он пишет: «Уровень, на котором произведение существует как целостное образование, это не совокупность эпизодов, а тот уровень, на котором возникает его структура и логика… Так, применительно к «Нихон сёки» средоточие всех вопросов — космология инь-ян, для «Кодзики» же, как показал в своей работе 1972 г. «Археологические слои исторического сознания» Маруяма Масао, — это космология типа мусухи/мусуби. Здесь миром движут боги, представляющие начало мусухи, то есть энергию как таковую. И только когда мы выйдем на тот уровень памятников, где обретается эта космология, или, иначе говоря, ведущий тип сознания или способ видеть мир в целом, только тогда мы действительно получим доступ к этим двум текстам».

То есть Кооноси считает, что в «Кодзики» и «Нихон сёки» мы имеем дело с двумя разными типами космологии. Принцип инь-ян, заимствованный из Китая, как он полагает, становится в «Нихон сёки» фундаментальным космическим началом, посредством которого излагается все сущее. Этот принцип воплощают супруги-сиблинги Идзанаги-Идзанами, породившие весь мир, вплоть до богов Солнца и Луны, поэтому естественно, что понятие Такамано хара, Равнины Высокого Неба, оказывается в «Нихон сёки» ненужным. При этом, в отличие от «Кодзики», где Идзанами, родив бога огня, умирает и отправляется в Страну Мрака, в «Нихон сёки» (в основной версии) Идзанами вовсе не умирает. Страна Мрака в этом сюжете «Нихон сёки» не фигурирует (к тому же, как доказывает Кооноси в другой своей работе, в ней вовсе и не темно).

Еще один способ интерпретации древнеяпонских мифов представлен в достаточно авторитетной ныне теории, выдвинутой известными японскими историками древности Мацумаэ Такэси и Окада Сэйдзи. Они считают зафиксированные в первых памятниках мифы записью ритуалов, принятых при дворе Ямато. В трудах этих историков установлены следующие соответствия:

1. миф о порождении островов первопредками Идзанаги-Идзанами — обряд Восьми Великих Островов (Ясосимано мацури), то есть ритуал, по-видимому, предшествовавший Празднику Великого вкушения урожая (Оониэно мацури) и составлявший основу церемонии интронизации императора; 
2.  миф о порождении той же первопарой бога огня, завершающий процесс порождения богов, — обряд усмирения огня (Тинкасай); 
3. омовение Идзанаги на побережье после возвращения из Страны Мрака Ёми—но куни — обряд пиров на дорогах (Митиаэ—но мацури); 
4. эпизод, связанный с пребыванием Аматэрасу в ткацкой зале, предшествующий ее сокрытию в Небесной пещере — обряд ткания одежд для богов (Каму—мисо—но мацури) при храме Исэ; 
5. миф о затворении Аматэрасу в Небесной пещере — ритуал переноса храмов Исэ (Исэ-дзингу) через определенные промежутки времени с места на место; 
6. танец Амэ—но удзумэ — ритуал усмирения души (императора) (Тинконсай); 
7. изгнание Сусаноо с Равнины Великого Неба — ритуал Великого изгнания скверны (Оохараи); 
8. схождение Небесного внука Ниниги—но микото с неба на землю — предварительный ритуал инаугурации в связи с началом нового года; 
9. повествование о посещении дворца морского царя из мифов Кюсю — обряд подношения богам и вкушения плодов нового урожая (Ниинамэ—но мацури) и ежемесячные ночные обряды угощения богов.

В соответствии с этой теорией, сохранившиеся с VIII в. записи мифов представляют собой символическое истолкование происхождения обряда, или же его содержания, его религиозного смысла, а также запись исполняемых при этом песен и описание танцев и т. п. В этой теории подыскивается объяснение и большому количеству приводимых в «Нихон сёки» разноречивых версий — они, как утверждают эти исследователи, отражают обряды, не ставшие нормативными, но принятые при дворе до установления реформ Тайка, проведенных в середине VII в.

Итак, в мифологических сводах и других памятниках японской древности мы наблюдаем довольно сложную картину взаимодействия разных мифотворческих традиций. Не менее сложную структуру составляют и божества—участники этих сюжетов. Выше о них говорилось, в основном, как о божествах ками. Однако существ, наделенных сверхъестественными способностями, в японских верованиях и древности, и современности гораздо больше. Снова скажем, что часто бывает трудно судить о степени их включенности в понятие синтоизма, и не существует авторитетного источника или даже негласных представлений о том, на каких оснований это возможно сделать.

Японский исследователь Ока Масао усматривал пять типов духов или божеств и явлений, наделенных сверхобыденными качествами:

1. моно, присущее человеку или природным объектам
2. тома — наиболее общее понятие души, которая приписывалась не только людям и предметам, но и гораздо шире
3. марэбито — дух предка или же призрак, то и другое является издалека. Последнее понятие связано, по Ока, с горизонтальным космологическим типом праавстронезийских этносов и привело к появлению храмов, временных мест пребывания пришельцев
4. ками — понятие, ближе всего к русскому слову «божества»
5. небесные тела и стихии — солнце, луна, звезды, ветры, грозы и пр.

Многие антропологи обычно связывают слово ками с понятием кам (шаман), предполагая заимствование из мифологии племен тунгусского типа. Об этом писала, например, Кармен Блэкер (в развитие этой идеи она утверждала, что тунгусское слово шаман происходит от санскритского sramana (в пракрите samana) и связано с китайским sha-men. Этимология этого слова достоверно прослежена С.А.Старостиным, который производит протояпонское kamu-i («бог», «дух») от протоалтайского kiamo и связывает с прототюркским Kiam («шаман», «камлать»), с протомонгольским keme — («гадать на костях») и с прото-тунгусо-маньчжурским kum —  («злой ДУХ»).

Божества нами очень неоднородны — американский антрополог Д.Китагава, например, предлагает классификацию из четырех типов ками, различающихся по четырем признакам. Китагава называет их «топонимы, антропонимы, имена вещей и функции». Функционально эти группы могли соответствовать или социальным группам, деревням, кланам, или же ведать здоровьем и благополучием людей.

Классификация японских богов

Оригинальную классификацию японских богов выдвинул Сиба Сусуму, полагающий, что до понятия ками в Японии был распространен культ духов (моно) и «хозяев» (ну си). Его классификация и выводы, на наш взгляд, еще требуют доказательств: в частности, вызывает сомнения его гипотеза, что клише Такамано хара (Равнина Высокого Неба) можно возвести к алтайскому Тэнгэри, Тангара (т.е. культу Неба Тэнгри), а понятие камуроми (божественный предок) к Ормузду. Любопытна, впрочем, предлагаемая им классификация богов по его гипотетической этимологии. Он считает, что до установления культа ками на островах почитались другие сверхъестественные существа, которых он делит на алтайскую и австронезийскую группы. В алтайской оказываются боги, имена которых оканчиваются на цуми, цути,уси (нуси), мути и ти в австронезийской — моно (связываемое с понятием мана), тома и хи. Независимо от степени достоверности авторских интерпретаций и атрибуций сам по себе принцип разбивки теонимов на такие группы, как предлагает Сиба, кажется плодотворным.

Не только виды сверхъестественных существ, но и разновидности шаманской, колдовской, магической деятельности также существенно различались. Этнограф Хори Итиро различал здесь два основных класса: шаманизм сибирского типа (называемый иногда «арктической истерией») и полинезийский тип. Первый тип, по мнению Хори, распространен на Хоккайдо и изолированных островах в Тихом Океане — Рюкю, Амами, Хатидзёдзима. Этот же тип, как он считает, был усвоен некоторыми так называемыми «новыми религиями» (Оомото, Тэнри и др). Второй тип распространен на северо-востоке Хонсю, жрицы этого типа — синано-мико, у которых отсутствуют невротические симптомы перед посвящением и которые работают на стереотипной технике. Первый же тип близок и к шаманской практике айнов. Кстати говоря, слово итако (жрица, шаманка) Р.А.Миллер и Ш.Хагэнауэр связывают с рюкюским yuta, якутским udagan (шаман), северо-тунгусским idakon, монгольским idugan. В этимологических разысканиях О. Мудрака это слово восходит к прото-алтайскому со значением «чудо», «сверхъестественный».

Ока Масао различает четыре шаманских типа: 

1. мико А — девственница, член клана, наследующая это занятие чаще всего от тетки
2. мико В — жрица мико при храме, выступающая посредником между божеством (ками) храма и прихожанами. Может наследовать свою функцию, а может быть прямо избранной божеством
3. итако — профессиональная шаманка-странница. Она прорицает, лечит, осуществляет коммуникацию с божеством ками или душами предков тома 
4. мономоти — мужчина или женщина из определенных родов, одержимые моно (духом) какого-либо животного из ряда лиса, змея, барсук. По женской линии эта способность передается по наследству.

Стоит еще раз подчеркнуть, что многие исследователи единодушны в том, что это не просто несколько разноречивых местных практик, а разные традиции внутри совокупности ранних религиозных форм. Разные методы применялись также в зависимости от сакрального места — в определенных местах жилища; у химороги — участка земли с деревом, овитым священной веревкой, на рисовом поле, на берегу моря, у ива-сака — концентрических кругов культовых камней и т.д. Система верований в ками подразделяется некоторыми исследователями на две другие группы — удзигами и хитогами. Такое деление основано не на обрядовых или мифологических характеристиках, а на социальной функции божества. Удзигами — это родовое, клановое или семейное божество. У каждой семьи в сельскохозяйственной общине имелось свое святилище, вернее, кумирня, существовавшая как центр, символизировавший ее общность и посвященный духу предков. В рамках верований в уздигами осуществлялась интеграция клана или рода и родственной группы (додзоку, см. додзокусин), с другой же стороны, обеспечивалась политическая и экономическая, а в некоторой степени и культурная автономия клана. Такой ками принадлежал только данному клану, отсюда его обособленность, эксклюзивность. В этой системе верований чудесные способности ками никак не регламентировались. Между родовым богом и родом существовали отношения типа контрактных; число адептов божества было строго ограничено, а власть и авторитет удзигами непосредственно отражались во всех аспектах жизни рода.

Хитогами — «человек-божество» — система верований, основанная на тесной связи между божеством ками и религиозным специалистом (шаманом) или лекарем. Тип хитогами характеризуется определенной индивидуальностью ками и его посредников. Эту систему, как считает Хори Итиро, в основном создали харизматические персонажи и их наследники, входившие в особые отношения с хитогами и потому игравшие важную роль в древних теократических сообществах. Верования в хитогами устанавливали сверхклановый, над семейный круг приверженцев культа. Очевидно, что эта религиозная форма носила более открытый, чем удзигами, характер; ее божества были более определенны, как и их функции. Более того, отношения между коми и людьми в этой системе верований строились не столько на генеалогии, или локальной генеалогической общности. Адепты такого божества не обязательно должны были входить в определенный клан или быть медиумами, связь между ками и его почитателями основывалась прежде всего на вере.

Оба эти типа, по-видимому, достаточно рано были взаимопроницаемы. Так, власть и авторитет хитогами непосредственно отражались в магическо-религиозной силе его посредника, в его экстатической технике, влияли на его социально-политический статус. Избранный член определенного семейства, почитавшийся как слуга божества или потомок-медиум, вскоре приобретал характер родового бога. Однако, по мнению Хори, именно вера в хитогами и особенности его как божества надкланового, обеспечивающего инклюзивную структуру общины, послужили тем культурным каналом, благодаря которому оказалась возможной адаптация инокультурных религиозных форм — буддизма, даосизма, конфуцианства.

По-видимому, не следует считать, что понятие родовых богов, удзигами, полностью совпадало с понятием предков. Случаи таких наложений, разумеется, бывали, но чтобы покойный предок стал богом, он должен был обладать сверхобыденными качествами, кроме того, требовалось значительное время, чтобы утратилось понятие скверны, связывавшееся со смертью. В материалах давней, но весьма любопытной дискуссии по проблемам японского фольклора в связи с научным наследием основоположника японской этнографии Янагита Кунио, опубликованных в 1985 г., подчеркивается, во всяком случае, что предки такого типа, объявленные божествами ками, не становились объектом поклонения в храмах и не существовало никаких специальных ритуалов на их счет. Как пишет Ямасита Синдзи, «их, в сущности, стремились держать подальше от святилищ богов ками, и ритуалы в их честь проводились, как для остальных покойных родственников, в буддийских храмах». Несмотря на тот факт, что некоторые покойники спустя долгое время после смерти становились божествами ками, их божественная природа долгое время оставалась аморфной и несовершенной. Можно утверждать, например, что в местности Сонэ «ками и предки представляют собой два разных вида духов, которых различают и с точки зрения экзегетики, и с точки зрения ритуала».

В самом деле, связь понятия удзи (род) с происхождением того или иного лица зафиксирована уже в VI в., но, хотя ряд высокопоставленных родов связывал свое происхождение с определенным божеством, все же родового бога, удзигами, у этих родов не зафиксировано. Ямасита Синдзи объясняет этот факт тем, что первоначально понятие удзи могло относиться к группам, образованным по территориальному признаку, объединенным системой родства, но не происхождением. Идеей происхождения от одного предка термин удзи наделяется позже, с наступлением исторического времени, когда ряд аристократических классов начинает играть важную роль в обществе и появляется соперничество разных родов. Как предполагают антропологи, система родов удзи, характерная для алтайской группы, наложилась на систему родства харакара, относящуюся к североазиатскому ареалу и племенам тунгусского типа.

Отношения с предками составляли и составляют до сих пор отдельную группу верований, а сами предки — особую группу персонажей, понимаемых как сверхъестественные существа. Предки и связанные с ними обряды (угощение и пр.) оставались в доме и никогда не допускались в храмы, в отличие от ками. Трудно сказать, имели ли верования в предков и ками общий источник, во всяком случае эти два типа верований различались на протяжении всей обозримой японской истории. При этом культ предков был настолько глубоко укоренен в культуре, что первые японские христиане больше всего горевали именно о том, что их предки обречены на вечное проклятие и никогда не спасутся.

Таким образом, мы видим, что на рубеже мифологического и исторического этапа сознания японская культура представляла собой многокомпонентную и достаточно динамичную структуру. Многочисленную группу божеств ками составляли полифункциональные духи — хозяева гор, камней, лесов, рек, деревьев, во многих случаях совпавшие потом с божествами храмов, локализованных в сакрально отмеченных точках ландшафта. При этом божества гор, ущелий, перевалов, по-видимому, были объектом поклонения горных племен, приморские племена обладали другим набором божеств и духов, генетически, возможно, связанных с прародиной этих групп, с привычным типом деятельности или же с влиянием культуры пройденных группой территорий. Эту многосоставность и полиэлементность, характерную для древнего периода японской истории, мы можем наблюдать на протяжении всей истории японской культуры, а также и в настоящее время — разумеется, с соответствующими изменениями в элементах и составе.